Картины приисковой жизни.
Зима наступила. Снег, чаще и чаще навещавший наше село, превратил его улицы сперва в непролазное, грязное болото, а потом все-таки взял свое и затянул белой пеленой и улицы, и крыши, и все поля, луга и елани, далеко, далеко протянувшиеся вокруг.
Вслед за снегом наехали в селение гости: разные служащие, управляющие доверенные, и все разными надобностями. Кто приехал за закупом хлеба, кто «за наемкой», кто отдохнуть после годовой, а чаще более приисковой службы, а кто и затем, чтобы подыскать себе местишко… гости эти наполнили все дома и домики, служащие специально «компанейскими» и другими «фатерами». Стали устраиваться различные пирушки, носящие название «вечеров» и начинающиеся, обыкновенно, водкой и чаем, проводившиеся водкой, плясом, песнями и играми в фанты и кончавшиеся водкой и картами, а иногда и скандалом. Сколько денег своих, а иногда и хозяйских, пропивалось и проигрывалось на этих вечерах!..
На улицах чаще и чаще, больше и больше стало показываться лихих «компанейских» и обывательских троек, запряженных в простые, рогоженные кошевы, покрытые коврами и увешанных разнокалиберными колокольчика и бубенчиками. Кошевы эти наполнены были мелкими золотопромышленниками, доверенными и служащими, веселыми компаниями, проветривающимися в купе с обывателями. И долго, долго вечерами, к обычному шуму пьяной вольницы, примешивался громкий звон колокольцев троек ее «начальства». Словом, все, что только собралось в N таежного – все это праздновало расчет. Все это пило, плясало, картежничало, все это как бы спешило воспользоваться свободным временем и сумасшествовало, что называется «в хвост и в гриву».
Уже ноябрь приходил к концу.
Все почти рабочие успели пропиться и по улицам села, до сих пор шумным, уже не видно было веселых, полупьяных, компаний. Не видно было ни плисовых поддевок, ни цветных шарфов. Не слышно стало пронзительных звуков гармоник, которые, кажется, еще вчера только выкрикивали самые невозможные мелодии, щелкая клапанами под непослушными, корявыми, мозолистыми пальцами лихого приискателя… И не мудрено: все это, вслед за деньгами, поступило в заклады кабатчикам, чтобы быть выкупленным при получении свежего задатка, разумеется за двойную цену.
Не стало видно приискателей, тех приискателей, которые еще так не давно, с сознанием своего величия, заключавшегося в нескольких рублях и копейках, или просто в двух-трех лишних «одежах», расхаживали по улицами, — а показались какие-то другие, полунагие, с измятым продолжительным пьянством лицам, как-то боязливо переходившие от кабака к кабаку с слабой надеждой найти в них или еще не успевшего пропиться приятеля и «дернуть» за его счет шкалик, или же добросердечного целовальника, который сжалится и подаст горемыке на похмелье стаканчик, не преминув, конечно, сказать: «смотри, возьмешь задаток – ко мне приходи!.. Увижу в другом кабаке – не показывай глаз: на грош никогда не поверю, хоть издыхай на моих глазах…»
И горемыка рабочий выпив у такого благодетеля, со слезами клянется прийти непременно к нему и из десяти человек девять наверно сдержат подобное обещание, потому что у этого вечно пьяного – в жилом месте, вечно мокрого и полуголодного – в тайге люда, не смотря на его кажущуюся развращенность и бессовестность, есть свои совестные традиции, которые ставят его иногда далеко выше «просвещенный», «туманных» и «честных» его эксплуататоров.
Да, приуныли рабочие!.. Не слышно между ними уже толков о выпивке, а завелись речи о том, где поесть, где обогреться и уснуть, так как большая половина из них, вслед за последними, пропитыми деньгами, была выгнана своими, доселе пьянствовавшими на их же счет, квартирными хозяевами. Стали подниматься предположения о наемках, но наемок еще нигде не было слышно и рабочие бедствовали.
Но, наконец, сжалились над ними господа золотопромышленники, дождались они времечка, когда рабочие пропились и за задатками, стало быть, не погонятся: по рабочему люду прошла весть, что в N три доверенных «наймовают»…
Закопошились рабочие: каждый старался постричься, помыться, принарядиться и прибодриться, потому что нанимают их обыкновенно по виду: смотрит мужик молодцевато, развертывается проворно, ну, значит, и работать может. Конечно, при этом не обходится без ошибок, не смотря на всю сметливость и навык в физиономике нанимателей; да и не мудрено; каждый приискатель, пришедший «к наемке», — это конь в руках ловкача-цыгана: впоследствии на нем, может быть, нельзя будет и воды привезти, но при продаже он – аргамак, да и только!
У дверей квартир доверенных, открывших наемку, с утра до ночи толклись «алчущие и жаждущие» задаточка. Тут не робели и доверенные: выбирали народ – «головку», а чтобы выгоднее нанять рабочих, угощают их, перед рядой, стаканчиком-двумя «сногсшибательной»…
Зашумит у мужичков в головах. Живо срядятся они, возьмут в счет условленного, скромного задатка по шапке, да по поддевке с шароварами, да по красной рубахе; наденут все это тут же на себя, в виде примериванья: годно ли? Получат оставшиеся из задатка деньжонки, передадут свои «пачпорта» доверенному, подождут пока какой-нибудь подручный его по их «безграмотству и личной просьбе» приложит руку к контракту, который они не пожелают и прослушать, хотя доверенный, мимоходом, и помянет, что: «нужно бы прочесть»… Сделают мужички все это, подождут – и прямо, с квартиры доверенного, отправляются в соседний кабак «спрыскивать» наемку… А вечером можно увидеть их, наверное, идущими обнявшись и уж не в бобровых шапках, а в своеобразных картузах, которые, обыкновенно, носят сапожные подмастерья, да «бедные, но благородные, удрученные семьей, отставные чиновники», обращаются к каждому приличному прохожему с просьбой: «пожалуйте пяточек на бедность».
Опять стали раздаваться по N-ским улицам песни и крик, опять задрожали кабаки от ухарского трепака, опять началось поголовное пьянство и пьянство до того сумасшедшее, что можно бы было подумать, что рабочие сговорились между собой, ко дню «выгонки», их в тайгу, пропиться, что называется, «вдребезги».
И успели хваты-приискатели исполнить задуманное. Не только что к выгонке, а за две недели до нее у нанявшихся рабочих не осталось ничего, кроме души, в существовании которой у них очень многие, впрочем, сомневаются… Опять заскучали, затужили приискатели и медленно, медленно потянулось для них время. Но как ни тихо шло оно, а все-таки выгонка наступила.
В один прекрасный день, один из нанимавших народ доверенных оповестил по селу N и соседним деревням, в которых жили некоторые рабочие его наемки, что наступило время отправляться в тайгу и назначил время сбора всех в его квартиру, откуда «партия» и должна была тронуться в путь.
И вот, по всем почти дорогам, потянулись к селу N крестьянские подводы, на которых под каким-нибудь худеньким войлочишком, или под истертой, собачей дошонкой, или же под вязанкой сена ежились от холода подвыпившие приискатели, поподчиванные «на простинах» сердобольными крестьянами, бывшими их квартирными «хозяевами».
В назначенный день двор квартиры доверенного стал наполняться голышами, поочередно бегавшими «на хозяйскую половину» обогреться, потому что она была слишком мала поместить всех 60 человек, нанятых этим доверенным.
Но пока подвозили одних, пока подручный доверенного собирал их по N других живших в нем, — третьи рабочие успели уже втихомолку улепетнуть в кабаки. Когда же их нашли и привели обратно, в партии не досчитывались десятка новых беглецов и подобная процедура тянулась до ночи. На другой день доверенный, выведенный из терпения, сходил к волостным голове и писарю, «ударил им челом» и со всех концов N, из всех его кабаков, нанятые за полведра водки десятники начали препровождать сбежавших рабочих поочередно прямо под замок – в волостную «кутузку». К вечеру этого дня вся партия была в сборе и почти вся сидела под замком, напропалую «костя» (ругая) и доверенного, и «служаку», и молча ухмылявшихся, подвыпивших десятских.
На следующий день рано утром, к волости подъехало несколько подвод, запряженных в простые «розвальни». Тут же стоял неизбежный, при отправке каждой партии рабочих, воз куцых, киргизских шубенок, — «карначков», как они их называют, русских шапок и «пимов», присланных доверенным. Начали выводить «голубчиков» из кутузки. Под присмотром служащего, который должен был «вести» эту партию, десятские живо облекали их в шубы, шапки и пимы, тут же «подгонимые» им «под стать» и рассаживали по саням. Те же, которые и тут порывались «улизнуть» в обновах – были живо привязаны к саням. Наконец, партия тронулась. Долго еще слышались прощания одних приискателей, смешанные с песнями и невообразимой руганью других…
Всякими правдами и неправдами, иногда и с вышеописанными сценами, довезли рабочих до последнего жилья, откуда уже нужно было въезжать в тайгу, т.е. в страну, где зимой кабаков нет. Притихли тогда и рабочие, зная, что теперь они у партионного служащего «в руках».
Вот, наконец, и тайга!
По всем сторонам узкой-узкой лентой протянувшейся дороги, потянулись необозримые, девственные леса. Появились давно знакомые большинству приискателей горы, все становившиеся выше и выше, по мере углубления в более и более дичавшую тайгу. При виде этих, давно знакомых мест, в головах рабочих зародились насущные вопросы: «каково-то будет житишко?»… «какова работа и каково управление?»… Безотвязно гнездились эти вопросы в головах их и нагоняли на них какое-то сомнение, уныние и безотчетную тоску…
Привезя рабочих на прииск, подведя итог стоимости их провоза (дорога от места до прииска, согласно контракта падает на счет нанявшегося) и, принимая во внимание иногда громадность расстояния, бесцеремонные грабежи доверенных и их помощников (не говоря уже о слабостях самих наемников), — можно составить себе понятие об этой цифре, которую каждый должен был прежде всего отработать; при этом нужно не забывать, что средний годовой заработок каждого рабочего, из которого он, кроме отработки задатка и дороги, должен уделять еще на одежду и обувь, на табак, чай, сахар и пр. – простирается от 200 до 3000 рублей…
Это ли еще не кабала!...
Следующий, за прибытием рабочих на прииск, день – обыкновенно льготный, свободный от работы; этот день дается им для отдыха после дороги, для получения и подготовки так называемого «струмента», а главное для рабочих – в этот же день они получают «выписку», т.е. им выдают из запасного приискового амбара, в счет будущего заработка, небольшого количества необходимых одежды и продуктов, как-то: бродни, рукавицы, чай, табак и пр. Затем уже, с следующего дня, рабочий вступает в раз навсегда установившуюся колею приисковой жизни и работы, которая начинается для него первым выходом на так называемую «раскомандировку».
Рано-рано, часа в 4 утра раздается звук колокольчика, возвещающий час вставания. Так называемый «надворный» отправляется будить только что разоспавшихся рабочих. Зимой и после чая, а летом без чая, который тогда пьется позже, по следующему звону колокольчика, рабочие выходят из помещений и собираются на раз назначенном месте. Здесь и происходит «раскомандировка», т.е. рабочие назначаются одиночкой или группами на те или другие работы, по которым они и расходятся большей частью в сопровождении назначенных для наблюдения служащих. С этой минуты рабочий, из существа более или менее разумного, имеющего свои желания, свою волю, превращается в пешку, в автомата, обезличивается и, в продолжение всех рабочих часов, не имеет своего ничего: он работает, где велят, что велят и как велят и за малейшую ошибку или неправильность, ему грозит начальственно-грозный окрик служащего, а часто и самая грубая, самая площадная брань.
Это еще что: брань!..
То ли было несколько лет тому назад, когда во всей тайге, во всем своем блеске и величии царило «кулачное право»! Когда и в разрезах, и на машине, и вообще везде, где только кто-нибудь работал, возами лежали розги, не говоря уже о бесчисленных подтасовках и зуботычинах, щедро раздававшихся направо и налево управляющими и «служаками», этими ревностными блюстителями «хозяйского интереса»!...
Изменилось ли все это ныне? Правда, нравы обмякли немного, зуботычины сохранились в виде исключительных мер, о розгах реже слышно, но, к сожалению, эти «новые веяния» проникли в тайгу и акклиматизировались там не по чину людей «власть имеющих», а как-то сами собой и проникли непосредственно в среду рабочих, вызвав с их стороны к подобным варварствам оппозицию хотя, быть может, и несознательную, а инстинктивную, исходящую из того же «права сильного»; оппозицию возникшую из пока еще смутного сознания рабочих, что на прииске они «сила», так как их масса, много. И действительно, все примеры проявлений подобной оппозиции носят на себе характер массы, артельной, хотя, конечно, встречаются и единичные, но тем не менее довольно внушительные и поучительные примеры.
А как негодует на эти «веяния», с каким искренним сожалением вспоминает о «добром, страом времени» класс старых, так сказать «закоренелых» служак, выросших и состарившихся в матушке-тайге, воспитавшихся в традициях «собственноручного рукоприкладства» 60-х и 70-х годов.
Н.В.
Опубликовано 30 октября 1888 года.