Взгляды декабристов на Сибирь.
За последние годы не мало появилось воспоминаний декабристов о пребывании их в Сибири. Записки Басаргина, Беляева, Якушкина, Розена и друг. характеризуют местные черты жизни и рисуют сибирское население. Взгляды декабристов на Сибирь интересны, как лиц, весьма образованных и умевших подмечать многое. Отношение их к тогдашнему сибирскому обществу весьма интересно. Декабристы видели в Сибири все слои общества, начиная с администрации и высшего губернского круга, где были хорошо приняты, и кончая народом и ссыльными, с которыми свело их несчастье (некоторые жил в деревнях, как например, Трубецкой, Лунин близ Урика под Иркутском). Замечательно, что во многих записках их, не смотря на перенесенные неудобства и испытания, нет предубеждения, нет той злобы, которую питают посельщики-ссыльные уголовные, точно также того раздражения, которое вносят на утомительном пути люди, менее сильные характерами. Поэтому многие из записок декабристов дышат правдой и беспристрастием, весьма поучительными для нашего времени. В газетных статьях, не имея возможности проследить взгляды всех декабристов, мы берем на выдержку только некоторые. Между прочим, в «Русской старине» за 1888 г. появились любопытные рассказы Прасковьи Егоровны Аненковой, урожденной Гебль, француженки по происхождению, последовавшей за декабристом Иваном Александровичем Аненковым в Сибирь. Гебль была в ряду тех героинь-женщин, которые последовали за мужьями, как Волконская, Трубецкая, Ютневская, Муравьева, Давыдова, Ивашева, Розен, Янтильцева, П.Е. Гебль была не женой, но любимой женщиной блестящего гвардейского офицера И.А. Аненкова, которая с самоотверженьем решилась ехать за дорогим человеком в рудники. Здесь на каторге она обвенчалась с этим человеком. В Рассказе П.Е. Аненковой передано венчание, когда жених был в кандалах. Не смотря на массу перенесенного горя, однако, рассказ этой весьма умной и доброй женщины носит печать спокойствия и добродушия.
Приведем из этих записок, что касается поездки по Сибири и вынесенных впечатлений. Заметим, это едет француженка в дикую страну, которую мнила встретить с ужасом. Мы начнем ее рассказы с Перми и окончим впечатлением иркутской жизни.
Выезжая из Перми, я заметила, что нам заложили каких-то необыкновенных маленьких лошадей (башкирских), но таких бойких, что они не стояли на месте. Между тем повозку мою тщательно закупорили от холода и крепко застегнули фартук. Степан сидел на козлах, Андрей ехал в другой повозке, ямщик был молодой мальчик; я стала наблюдать, что он все греет себе руки, заложив вожжи под себя. Вдруг лошади, почуяв, что ямщик распустил вожжи, помчались с необыкновенной силой, мигом сбросив ямщик и человека с козел. Постромки у пристяжных оборвались и осталась одна коренная, которая, которая спускаясь с пригорка, упала, повозка полетела вместе с ней и опрокинулась; тогда все чемоданы уложенные в повозке, свалились на меня. Со мной была неизменная моя собака (Ком), она страшно выла, и я начинала буквально задыхаться, когда услышала шаги около повозки и увидала человека; тогда я стала просить помочь мне поскорей; человек этот, вероятно, был очень силен, потому что не затруднился поднять повозку и поставить ее на полозья. Я увидела перед собой башкирца, который не слова не говорил по-русски; мы смотрели друг на друга с недоумением. Я второпях, не подумав о том, что делаю, движимая чувством признательности к человеку, спасшему мне жизнь, вынула свой портфель, довольно туго набитый, и подала ему 25-ти рублевую ассигнацию; но, оглянувшись, спохватилась, что мы были с ним одни с глазу на глаз, в дремучем лесу; воздух был так густ, что кругом ничего не было видно! Так мы простояли целый час с моим спасителем. Он ехал с возом соломы, когда увидел меня в опасности и поспел на помощь. Через час я услышала какой-то непонятный для меня в то время шум, но впоследствии слишком знакомый. Шум этот происходил от оков, в которых подвигалась целая партия закованных людей, — иные были даже прикованы к железной палке. Вид этих несчастных был ужасен. Чтобы сохранить лица от мороза, на них висели какие-то грязные тряпки, с прорезанными дырочками для глаз.
Наконец, я увидела и моих людей; другую повозку лошади понесли, ямщик, как и мой, тоже свалился с козел, а лошади примчались на следующую станцию, с которой уже люди возвращались, разыскивая меня. Станция находилась в трех верстах; мы скоро добрались до нее, отдохнули и, оправившись от испуга, продолжали путь.
Совершив переезд через Уральский хребет, мы достигли Екатеринбурга. Здесь люди мои потребовали остановки, чтобы отдохнуть, в чем, по справедливости, я не могла им отказать, и в чем сама тоже нуждалась.
Не далеко от Екатеринбурга нас чуть-чуть не остановили какие-то люди, вероятно, не с добрым намерением; из леса выехало человек пять или шесть верхом и закричали на нас «стой!». Но ямщики наши не оробели, погнали лошадей с криком и свитом, отвечая, что едут не купцы, и мы ускакали.
В Барабинской степи, чтобы как-нибудь заставить меня выйти из экипажа, Степан на одной из станций убеждал меня зайти посмотреть на красавицу. А так как я часто высказывала, что в России мало красивых женщин, то Степан действительно подстрекнул мое любопытство.
Я зашла в комнату и была поражена, увидев девушку лет 18-ти, которая сидела за занавеской и пряла. Это была раскольницы, и замечательно красивая.
Вопреки уверения Александра Дюма, который в совеем романе: «Memoriesd’unmaitred’Arme», говорит, что целая стая волков сопровождала меня всю дорогу, я видела во все время моего пути в Сибирь, только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами.
Проезжая через Сибирь, я была удивлена и поражена на каждом шагу тем радушием и гостеприимством, которые встречала везде. Была я поражена и тем богатством и обилием, с которыми живет народ и поныне (1861 г.), но тогда еще более было приволья всем. Особенно гостеприимство было сильно развито в Сибири. Везде нас принимали, как будто мы проезжали через родственные страны; везде кормили людей моих отлично, и когда я спрашивала – сколько должна за них заплатить, ни чего не хотели брать, говоря:
— «Только Богу на свечку пожалуйте».
Такое бескорыстие изумляло меня, но оно происходило не от одного радушия, а также от избытка во всем.
Сибирь чрезвычайно богатая страна, земля необыкновенно плодородна и немного надо приложить труда, чтобы получить обильную жатву.
Когда губернатор иркутский Цейдлер прочел мою подорожную, то не хотел верить, чтобы я, женщина, могла проехать от Москвы до Иркутска в восемнадцать дней, и когда я явилась к нему на другой день моего приезда в 12 часов, он спросил меня – не ошиблись ли в Москве числом на подорожной, так как я приехала даже скорей, чем ездят обыкновенно фельдъегеря.
Посмотрев все мои бумаги, которые я должна была ему показать, а также письма, Цейдлер объявил мне, что письма должен оставить у себя.
Мы сидели в его кабинете, где в это время топился камин; между разными незначительными письмами были те два, которые я получила от великого князя Михаила Павловича. Прежде чем Цейдлер успел их прочитать, я поспешно взяла все эти письма с его стола, и со словами:
— «Si je ne puis les garder, alors permettez moi de les bruler», также поспешно бросила их в камин.
Цейдлер так был озадачен моим поступком, что только мог выговорить:
— «Comme vous-etes vive, madame».
В Иркутске остановилась я в семействе купца Наквасина, к которому имела из Москвы письмо. Едва ли на всем земном шаре найдется другая страна, как Сибирь, по своему гостеприимству!
Наквасины приняли меня, как самую близкую родственницу, с полнейшим радушием; окружили таким вниманием, заботами, что я со слезами благодарности вспоминаю всегда то время, которое провела в их семье.
Наступила масленица; я все жила у Наквасиных. Они, видя мое горе о том, что не пускают меня ехать далее, всячески старались развлекать меня, катали каждый день по Иркутску в великолепных санях, с великолепной упряжью и такими же лошадями; угощали всем, что только можно было найти в Иркутске. Вообще они жили очень богато, наряжались страшно, выписывая все наряды из Москвы, и любили похвалиться своим богатством; но роскошь их была только наружная, и ограничивалась парадными комнатами, а вообще они жили очень грязно; чо кидалось мне более всего в глаза, это столовое белье, которое было очень грубо, очень редко менялось т совершенно не отвечало, как и вся вообще сервировка стола, очень вкусным и великолепным обедам.
Мне весьма хотелось им высказать, что при их богатстве следовало бы прежде всего обратить внимание на белье, но, почти не говоря еще ни слова по-русски, я не знала как выразить то, что желала им сказать, а они часто повторяли. Что они богаты и это слово я уже твердо знала.
Однажды, когда было человек до сорока гостей и обед был действительно на славу, я не воздержалась от потребности высказаться, а на расспросы хозяйки, правится ли мне их обед, отвечала, взяв скатерть в руки:
— Богат, богат, а это – свинья.
Потом испугавшись, что я обидела людей, которые меня так ласкали, и совершенно не желая этого сделать, я горько заплакала. Наквасины поняли мою мысль, но выходка моя их насмешила, и они были так деликатны, что, нисколько не обижались на мои слова, старались меня же утешить.
Девять лет спустя, когда из Петровского завода нас перевели на поселение и мы остановились проездом в Иркутске, Наваксины пригласили меня со всей семьей обедать. Они были уже совсем другие люди, говорили по-французски, а я уже по-русски могла выражаться, и они высказали, что обязаны никому другому, как мне своей цивилизацией, что со времени моего пребывания в их доме им многое сделалось понятным, и с гордостью показывали мне свое белье, которое, действительно, было превосходное: все из лучшего батиста и полотна.
Н.Н.
Опубликовано 31 июля 1888 года.