В кузнецком округе (Из записок туриста).
Дорога как камень. В воздухе тихо. Солнце печет и сушит без того уже сухое поле. Кое-где ходят тучки. Ямщик, посматривая на небо, вздыхает и говорит: Не дает Бог дождика, все посохло!.. Плохо нынче мужику, кругом недород.
— Почем хлеб-то нынче?
— Дорого – 70 копеек, и то священник в Щегловской продает, а у других, у кого есть в излишке, просят 90 к., да и то куражатся.
— Так в других местах купили бы.
— Да в других тоже недостатки; дешевле 80 к. не купить.
— Почему же священник-то ваш отдает по 70 к.?
— Бедным помогает, своим, значит. Торговцы, дорого просят; говорят, еще дороже будет.
— Хороший он у вас, видно, поп-то?
— Хороший; дай Бог ему здоровья. Жалеет бедноту-то – излишек есть, — дает…
А телега катится как по льду: гладко, ровно идет колея, только мелкая пыль, поднятая конями, как туман, стелется сзади. Навстречу идут двое с котомками, посошки в руках, лица тревожны, сумрачны.
— Кто это такие? – спросил я ямщика – летучка видно?
— Бродяжки.
— Да ты почему же думаешь что это они?
— Видно уж – много их ходит.
— Что же они не шалят по деревням?
— Нет; не станут шалить, потому чтобы народ не пугать; строго сами следят и если прослышат про какую ни на есть пакость – не спустят. За то их и не трогает никто. Другой остановится где, попросит работы, одежонки понадобится – заработает и уйдет. С ними безопасливо, в Рассею пробираются, — на родину значит, — ну и не хотят задерживаться на дороге то… Вот цыгане, те наезжают, травят коней; татары тоже, — тех мы опасаемся: дурной народ…
Странные люди! Трудно европейцу представить Сибирь – страну ссылки, бродяг, идущих по дорогам, без грабежей, без опасностей; страну, где доверенные компаний разъезжают с золотом и деньгами и зачастую без оружия; где бродягу узнают по виду и не бьют его как собаку, а встречают по человечески, доверяют ему сторожить дом, уходя в поле. Такие чудеса делает вера в человека; она сложила здесь и особые нравы, столь не похожие на те, какие представляются в воображении человека, незнакомого с «страной ссылки».
Одно место в округе слывет за непокойное, и то около Томска, на большой дороге. Крестьяне знают это и предостерегают, говоря: «там ночью не езди – опасливо: татары живут там». Как будто они хотят сказать этим, что крещенный человек не пойдет на дурное дело; они отлично знают, что и крещенный может быть лихим человеком, но сознание говорит им, что это не в его нарве, а так: «полеса у него такая выйдет, да грех попутает, а не то чтобы завсегда»… «Не опасайся: у нас этого не слышно», — говорят они успокоительно на наш вопрос о шалостях по дорогам между деревнями на пути к Кузнецку.
— Вот, погляди, — указал мне мужик в сторону речки, которую мы переезжали, проехав деревню, — вот где наши мыло золото, и мыли, говорят, очень хорошо. Тут и канавка, и ямка у них вырыты, — все было как должно, и вашгарт поставили…
Я слышал об этом замечательном открытии, сделанном на левом берегу р. Томи, где, как известно поиски золота вообще воспрещены. Меня заинтересовало указание ямщика, а мужик словоохотлив, — что знает, все расскажет, — и оказалось вот что:
По округу ездит один доверенный из евреев и, как всем известно, скупает золото: Цена на него летом высокая, до 4 руб. 50 коп за золотник доходила. Еврей платит всегда наличными, но он – представительно владельцев местных кабаков, и вот мужчины задумали поднадуть этого скупщика. Дело наладило ловки: наделали до пяти фунтов «медного» золота довольно искусно и распустили слух, что около деревни Ш, в речке, нашли хорошее золото и стали якобы тихонько стараться… Но на грех кто-то помешал, разболтавши о мнимом открытии ранее чем надо, узнали власти и стали тягать крестьян, как за действительное хищение. Пришлось рассказать как и для чего все сделали. Разумеется, плуты поплатились, а налаженное дело расстроилось. «Вот бы, — смеялись мужички, рассуждая об этой истории, — удивился …ский, когда сданное им в Барнауле золото оказалось бы вместо 80 пробы только в 60. Обыщи всю тайгу такого не сыщешь. Был бы барыш. Жаль не удалось, а надо бы его надуть!»
— Да, за что же его надувать надо было? – спросил я.
— А мало он наших денег увозит из округа, собирая по кабакам? Ему что? На золоте потеряет, — на вине возьмет. Его не проведешь этим. Ну, а мужик то бы поправился, тоже, через него. Бог и простил ему грехи то наши, какие натворятся по милости вина-то его. Сорвалось, — не вышло только. По малости то каждый год подбавляют ему своего, кузнечного золота: ничего, и не чешется, да поди и не знает, не догадывается, берет все, в скорости, где не заприметит, а иные ловко подделывают. Всякое идет иной раз. Нынче, говорят, Часовихину золотника три сдали такого, что и баба узнает.
— Как же это он так обмишурился, — спросил я, — кажется, он тертый мужик?
— Да старика-то дома не было. Сынку, значит, дешево отдали. Ребята накануне с ним же гуляли. При отце-то он остерегается, а на утро, значит, на похмелье, и удружили ему, да и ушли… И мужики то, Бог их знает, какие пригласили, — а он и рад, что подходящая компания нашлась… Совсем парень избаловался, пути не будет…
— Отцовское-то богатство беспутному сынку впрок не пойдет, видно… — заметил я.
Тучки стали гуще, на небе, вдали, появилась темная полоса дождя. Завидя ее, ямщик порадовался:
— Никак Господь дождика дает! Мужики молебны служат, с иконами по полям пошли: из Борисовой третий день уже ходят, молятся; трава-то, и та посохла. Може, еще Бог и поправит.
Дожди действительно начались и, как уверяли крестьяне, с той стороны и на тех полях, откуда начали носить святые иконы.
Я сидел на скамеечке у лавки, в селе Борисове. Улица стала черной, даже кое-где стояли лужи. Послышалось пение – и вдали показалась толпа с иконами и священник. Пели попеременно мужской хор и женский. Звучно, не разбирая грязи, шлепали босые ноги мужиков, весело у них было на душе; дружно, выразительно раздавалось пение хора. Впереди шли мужики толпой и за ними плотной кучей бабы и ребятишки. У последних личики были также напряженно торжественны, и эти молитвы, и этот дождик крепко засядут в детскую душу, и там уже не подточит их веры в силу молитвы никакой червь.
— Потрудились, — намолили дождик! – сказал кто-то из стоявших у лавки.
— Без них поди-ка и дождю-то бы не быть! – заметил с иронией деревенский «интеллигент-торговец» — Как по вашему? – обратился он ко мне.
— Я знаю, что дождь идет и знаю, что мужики вздохнут вместе с матушкой землицей и радуются этому теперь: вишь. Как шлепают!
— Как не рады! Без дождя – без хлеба!
— Они молились и верили, и вера их не обманула; смеяться я не стану, а расскажу вам вот что:
«В Салаире, как передавали мне, нынче было подобное же молебствие о нисхождении дождя. Перед этим живущие там раскольники собрались со своими стариками и иконами и тоже молились, но дождя не было. Вдруг, после молебствия, совершенного православным священником, загремела тучка и окропила сухую землю, не разбирая, кто пахал ее – православный или кто другой. Тогда старики из раскольников пришли к нашему священнику, поклонились ему, и сказали: «Вот принял, батюшка, твою молитву, прости нас грешных, что мы погнушались тобой по темноте нашей»…
Нынче, как говорят умные люди, многие были свидетелями таких дел, которые прежде считались невозможными. Слепые, глухие, всякие другие больные не лекарствами излечиваются, а словом, сказанным человеком и не святым, а простым обыкновенным человеком. Кто же может отрицать, что слова веры не могут действовать на стихии. Я не вижу даже ничего дурного, если бы народ и ошибался в данном случае; пусти молится, — это будет лучше и нам и им, чем с горя идти вон в тот клуб (я показал на кабак), созданный вероятно, для его просвещения и обогащения разными радетелями-патриотами, признавшими, что вино для мужика нужнее хлеба.»
Разговор оборвался. «Интеллигент» не ожидал такого конфуза от человека, ради которого вероятно и предназначалась та рисовка свободомыслием, которым щегольнул купчик.
Откуда-то до меня долетел женский голос:
— А ты если с бабой-то живешь, — штоф-то оставь… Не хочешь – пеняй на себя. Теперь вот поди, поищи еще, кто грязь-то твою чистить будет…
Проживу и без тебя, — отвечал мужской голос.
— Проживешь… Да и я, брат не заплачу: вот теперь пошла в стряпки, буду работать, кланятся не стану…
— Ты мне вот платье подай…
— Ну, уж это после… Я тебя не просила, когда ты сидел без хлеба: юбку заложила, да кормила, аль забыл? А теперь платье… ты вот вперед его выкупи! Да и то не надо, не прощу. Заработаю, сама возьму, да и без твоих сошью не одно, а два платья… Хлеб-соль ешь, а правду режь!
Разговор перебили.
— Кто это? – спросил я.
— Таежные.
— Жена она ему?
— Нет, так, не венчаны жили…
Не только между таежным людом, но и по деревням нам приходилось встречать и очень часто такие «схожие пары».
На одном дворе я остановился на ночлег. Хозяин куда-то вышел; хозяйка, как оказалось из разговора, не жена, невенчанная, жила с мужиком двенадцать лет, и все было мирно. Но вот вдруг стряслась беда над мужиком, мужик стал почасту отлучаться, сошелся с другой на стороне, и запала змея сомнения в сердце женщины… Кому высказать? Подвернулся добрый человек: может он рассудит, думает бедная, — дай, поведаю ему про свое горе. И поведала.
Сошлись – не венчались. У нее деньги были, корова. Вместе дом построили, а теперь не знаю что и будет: у мужика другая невеста появилась.
— А скажите, — обратилась ко мне баба, — может он жениться на ней теперя?
— На невесте-то, с которой, говоришь, живет? Отчего же нет?
— Да, вишь, она замужняя; да только мужик ейный в каторгу за нее же ушел.
— Как так?
— Да жила она с ним, — непутевая и тогда была, — гуляла с другим, веселье любила; муж застал и стал резать, да живучая, видно, не успел порешить-то: отводились, а его осудили…
— Давно это было?
— Да вот два года будет.
— Кажется, говорю, может жениться, только ей все же надо прошение подавать.
— Подавали они к преосвященному, и слышь ты, говорит, вышла им такая бумага…
— Ну, если вышла, то женятся.
— А я не могу просить, чтобы нас повенчали, либо чтобы их не венчали?
— Да дети-то у тебя есть?
— Нету-ти… Баба вздохнула, еще ниже нагнулась над полом, который мыла, рассказывая мне свое горе, и начала скоблить его ножом.
— Он помогал проживать мне все, что у меня было, — продолжала она. Прожили – пропьянствовал все, а я поныне работаю. Теперь вот гонит; говорит, заплатит, да кто его знает еще? Я думаю, лучше просьбу подать, а то все равно им не жить вместе: я изведу ее, хотя сама пойду в катаргу, но ей не дам владеть.
— Зачем же доводить дело до греха, — лучше миром поладьте; насильно ведь мил не будешь.
— Пусть отдаст мне, что следует – и Бог с ним!...
И двенадцать лет трудов и невзгод не поставлены в счет, забыты. Но сердце в ней не унималось.
— Резали ее, проклятую, да не дорезали, а стоило бы дорезать… Видно ей не миновать моих рук. Так- пусть живет; а поженятся, — дня не пожду: все равно, по мне плакать не кому – детей нет; по чужим дворам, коли погонят, жизнь тоже невеселая… Я без попа жила, и жила все лучше нынешних жен-то: повыдут замуж, а там, глядь, и пошла с другим. Это уже не дело по моему.
Я сидел и слушал, вглядываясь в черты некрасивого лица женщины: на нем нельзя было прочитать: какие чувства ее волновали. Может быть доски пола, которые она скоблила все с большей и большей силой, чувствовали это, но посторонний глаз ни чего не заметил бы в сложной картине морщин, проведенных годами по лицу несчастной.
— Он обещал отделить меня и дать денег 50 рублей… Что ж, может и даст – рассуждала она сама с собой, — может быть, еще жить с собой оставит. Пусть живут, — я мешать-то не стану – работать все равно надо…
Так скоро наболевшее сердце сдается на милость, на прощение. Немного надо: один луч надежды, что не забудут ее трудов. Не выгонят, как собаку, после многих лет хозяйствования в доме, — и сердце готовое уже мстить, прощает. Сама откровенность ее со мной объясняется потребностью облегчить себя, дать хотя кому-нибудь понять, что если она позволяет «им» жить вместе, то только потому, что сама согласна не искать своего, всегда имея в руках средство разбить, не щадя себя, ничем незаслуженное «ими» счастье…
* * *
— Отчего у вас некоторые бабы носят платья, точно как у татар?
— Это – ясачные; татары были, значит, крещенные давно, живут по нашему; ну, а старухи иные любят свои бабьи наряды – тоже разно: какой что нравится. – По внешности и по языку от крестьян их не отличишь.
— Ты, Петр, чего не женишься? – спрашивали одного такого ясачника.
— Да я женат…
— Отчего же с женой не живешь?
— Женка ушла… к русскому… Он бьет ее, а она живет у него, — любит, а меня не любит… Прежде женка у русских бегала, теперь и татар стала бегать, — пояснил он в заключение. Ему чуть ли не казалось, что это так и быть должно, что это хорошо.
Говорят, что у ясачных детей мало, нерод на них, вымирают. Видно, перемена вековых обычаев, склада всей жизни, произошедшая от новых условий их существования, не проходят даром. Это не рекомендует их организации, неспособной приспособляться.
* * *
Расстояния между деревнями сравнительно невелики, а кругом поля и поля, на три четверти заброшенные, непаханые. Трава высокая, и то наполовину не косится. Леса не видно, или его немного: кое-где стоят одинокие березы, или сосны, кругом все голо и голо. Местность холмистая (я говорю о ближайшей части к Томи), с высоких мест далеко видно: вот на востоке виднеется гряда гор: это – правый берег, тайга, а над ним высятся отдельные горы – Большой и Малый Таскыл, далее Тыдын, затем вправо Салтымаковский хребет, перерезанный Томью, он перешел и на левый берег и лег грядой, все более и более понижаясь к западу. Речки мелки, маловодны; в логах голо и сухо.
На всем огромном пространстве от Томска и почти до кузнецка не видать ни одной ветряной мельницы. Перемол хлеба совершается на водяных мельницах; это чаще всего первобытные сооружения, очень жалкие и непроизводительные; они похожи на собачьи конуры, — так они малы и легко сделаны.
Полей не удобряют. Навоз лежит в старых загонах слоем чуть не в три аршина, и не знают что с ним делать, а показать некому…
— Слышали мы, что в Россеи его на поля возят, да у нас не принято, не свычно…
— Так разве нельзя попробовать самому, чем распахивать новину? И так у вас поля далеко от деревень, а когда и те выпашите, будут еще дальше.
— Да ближе-то и нельзя – скотом все поле стравят; нарочно пашут дальше.
— Это что за инструмент? – спросил я раз, увидев на дворе что-то в роже ножа, которым крошат табак на фабриках…
— По хозяйству нужная вещь, — отвечал мне неохотно мужик. После я узнал, что это для резки белоголовника, который растет по полям во множестве; его собирают и рубленный примешивают к хмелю, назначенному к отправке в Томск на продажу. А между тем хмель растет в изобилии, даже по таежным местам… В надувательстве ближнего есть ждолжно быть какая-то сладость: ведь и белоголовник сам не придет, собирать же его надо, да еще сушить, крошить и пр. Неужели это так выгодно?..
* * *
Невдалеке виднелось село, скромная церковь с простой, серой колокольней, без позолоты. Негромко доносились звуки благовеста – завтра праздник.
— Часто в церковь-то ездите?
— Да не часто же, далеко…
— Ну а те, кто по-ближе-то, бывают, поди, чаще?
— Не очень же набожный у нас народ…
— Оттого у вас не по-людски и живут многие – вон сколько, я знаю, невенчаны сошлись…
— Да другому не по карману еще венчание-то, дорого стоит – платить много надо… Так и живут; когда-нибудь повенчаются.
… В отношении нашего духовенства надо желать очень многого: мало того, что оно не внушает крестьянам христианских обязанностей, но, кажется и само нуждается в напоминаниях о них; оно точно не замечает, что некоторые из богатых, — значит, заметных, — прихожан ни разу не были не только на исповеди, как признался мне один молодой зажиточный мужик-торговец, но даже в церкви; не замечает, что в избах у крестьян, рядом с иконами, налеплены олеографии собак и кошек и другие более или менее яркие бумажки. Чего же требовать от крестьянина, если его священник является к нему только за сбором, а не с молитвой?
Турист.
Опубликовано 30 октября 1888 года.